Иван Иванович с Иваном Никифоровичем ссорились у Гоголя. И в общем-то из-за пустяка. А вот Иван Сергеевич с Львом Николаевичем разругались в пух и прах на Малой Конюшенной, 10. На фасаде висит малоприметная мемориальная доска с перечнем звезд русской литературы XIX в., бывавших здесь: от Гончарова до Фета. Но нас интересуют прежде всего Тургенев и Толстой, которые как и все остальные литераторы приходили сюда в Гости к Некрасову.
Сурок Некрасов
В середине позапрошлого века здание было трехэтажным. Оно было надстроено и переделано по проекту уже небезызвестного Павла Сюзора, автора рядом стоящих дома Зингера и здания Первого Общества взаимного кредита, о которых мы рассказывали в прошлом выпуске.
Летом 1855 года Некрасов усиленно лечился. В письме критику Александру Дружинину он описывал два месяца в Италии, как проведенные в «безмятежном и туповатом спокойствии», надеясь, что они не пропали даром. Николай Алексеевич заболел горловой болезнью и был уверен, что скоро умрет. Поэтому перед встала дилемма, как провести предстоящую зиму: в относительно теплой Италии или морозном Петербурге.
Против поездки в Европу говорило то, что была опасность «простужаться в комнате, по неимению печей и двойных рам»». Также пугало «безъязычие, бескнижие и безлюдие». Поэтому поэт предпочел остаться на северных болотах, чтобы нанять себе особую квартиру и, как он сообщал в письме, залечь там как сурок до весны, «оградив себя от всяких вещей, возмущающих спокойствие».
И такая квартира была найдена в доме Имзена на Малой Конюшенной. Некрасов отмечал, что там было тепло, сухо и просторно, присутствовали тишина, удобство и спокойствие. Однако, поскольку Николай Алексеевич был не только поэтому, но и хватким издателем, то его нора сурка вскоре стала центром притяжения всего литературного мира столичного Петербурга.
Он даже хотел поселить рядом Тургенева, но как сказано в его письме: «Тургенев всех надул. Мы ему запасли квартиру, купили даже дрова, а он уехал зимовать в Рим».
Однако Тургенев вернулся и поселился в доме на углу Фонтанки и Невского проспекта. Именно там у него остановился на время молодой офицер, уже прославившийся своими «Севастопольскими рассказами» — Лев Толстой.
Толстой в столице
«Приехав вчера в 9 часов в Петербург и тотчас поехал в баню. Из бани, напившись чаю, я побежал к нему. Мы с ним сейчас же расцеловались. Он очень хороший».
Это из письма Толстого, в котором он описывает свой первый визит Тургеневу. Немудрено, что участник Крымской войны выбрал предложение остановится в частной квартире, поскольку, по словам того же Дружинина, столичные гостиницы были тогда «вместилищем грязи». К тому же хозяином был уже знаменитый в ту пору писатель, который мог ввести Толстого в столичные литературные круги. Лев Николаевич писал сестре: «Я наслаждаюсь двумя вещами, которых я долго был лишен и которые здесь нашел — удобства жизни и умную беседу». Ну а толстые пирожки, которые он уплетал у Тургенева под задумчивым взором слуги Захара только дополняли сложившуюся картину.
Юноша сокол
Естественно, первым же делом Тургенев отвез Толстого на Малую Конюшенную к Некрасову, который отозвался о нем следующим образом: «Милый, энергичный, благородный юноша — сокол. А может быть и орел. Мне он показался выше своих писаний, а уж и они хороши. Мне он очень полюбился».
Интересно, как поэт описал внешность Льва Николаевича: «Некрасив, но приятнейшее лицо, энергическое, и в то же время мягкость и благодушие: глядит, как гладит».
И поначалу все действительно было гладко. Здесь Толстой познакомился с Гончаровым, Фетом, Островским, Григоровичем, Майковым, Дружининым, Анненковым. Здесь он читал свою первую редакцию «Казаков», а затем повесть «Два гусара», которую он хотел сначала назвать «Отец и сын», но опытный публицист Некрасов подсказал другое название.
Но вскоре начались трения. Сначала на почве азарта. Некрасов выиграл у Толстого две партии в шахматы, Толстой у него только одну. Произошла легкая ссора. Молодой писатель сообщал сестре Маше: «Я был не в духе… Некрасов интересен, и в нем много доброго, но в нем нет прелести, привязывающей с первого раза».
Затем, когда Гончаров сообщает о предложении ему места цензора, Толстой заявляет, что не знает, что такое цензурный комитет и какого он ведомства. За это получает от Дружинина кличку «троглодита и башибузука».
Толстой воюет с фразой. Так он обрисовывает оттачивание собственного стиля. В разгар спора он запальчиво может заявить, что не считает себя литератором. Что удивляться Шекспиру и Гомеру может только человек, пропитанный фразой. А Тургенев как раз удивлялся.
Все эти сначала невинные споры привели к основательному расколу в журнале «Современник», которым заправлял Некрасов. Революционные демократы во главе с Чернышевским считали, что литература должна служить исключительно целям борьбы за народное благо, либеральное крыло, куда входили Дружинин, Боткин, Анненков и Тургенев, не были столь радикальными. Толстой не примыкал ни к первым, ни ко вторым. Некрасов же, как талантливый менеджер, пытался удержать всех, чтобы сохранить популярность журнала.
Ссора
И вот 6 февраля 1856 г. в квартире Некрасова случился обед на котором присутствовали и Панаевы. Авдотья Панаева был настоящей звездой того времени, в которую периодически влюблялись многие деятели культуры. Толстого заранее предупредили, что обсуждать при ней тему Жорж Санд запрещено, поскольку Авдотья Николаевна весьма восторженно относится к этой французской писательнице. Санд, как и редакция «Современника» проповедовали идею эмансипации женщин, которую Толстой не разделял.
Однако во время трапезы кто-то похвалил творчество француженки. Тогда Толстой, по словам Григоровича, «резко объявил себя ее ненавистником, прибавив, что героинь ее романов, если бы они существовали в действительности, следовало бы в назидание привязать к позорной колеснице и возить по улицам».
Подобный демарш вызвал резкий протест со стороны Тургенева. Началась словесная перепалка, результат которой довольно иронично описал Афанасий Фет: «Тургенев пищит, зажимает рукой горло и с глазами умирающей газели шепчет: “Не могу больше, у меня бронхит”. И громадными шагами начинает ходить вдоль трех комнат.
“Бронхит, — ворчит Толстой, — воображаемая болезнь”.
Конечно, у хозяина Некрасова душа замирает. Он боится упустить и Тургенева и Толстого, в котором чует капитальную опору “Современника”. Мы все взволнованы, не знаем, что говорить. Толстой в средней проходной комнате лежит на сафьяновом диване и дуется, а Тургенев, раздвинув полы своего короткого пиджака, с заложенными в карманы руками продолжает ходить по всем трем комнатам взад и вперед».
И далее:
«Я не могу признать, — говорил Толстой Тургеневу и другим, чтобы высказанное вами было вашими убеждениями. Я стою с кинжалом или саблею в дверях и говорю: “Пока я жив, никто сюда не войдет”. Вот это убеждение. А вы друг от друга стараетесь скрыть сущность ваших мыслей и называете это убеждениями.
“Зачем же вы к нам ходите? — задыхаясь и голосом, переходящим в тонкий фальцет (при горячих спорах это часто бывало), говорил Тургенев. — Здесь не ваше знамя! Ступайте к княгине Белосельской-Белозерской!»
Дворец княгини Белосельской-Белозерской располагался напротив Аничкова дворца и олицетворял собой оплот верноподданичество.
После этого по выражению Толстого между ним и Тургеневым образовался овраг. Масла в огонь подлил флирт Ивана Сергеевича с сестрой Толстого Марией Николаевной, который закончился ничем. Толстой писал брату: «Тургенев скверно поступает с Машенькой. Дрянь».
Забегая вперед, нужно сказать, что на излете своих лет Тургенев говорил, что «не достоин развязать ремень обуви его», имея в виду Толстого. Последний же по свидетельству врача Д. П. Маковицкого, со стыдом вспоминал свой молодой задор в ссорах с Тургеневым.
Тем не менее полезно узнать, какие нешуточные страсти кипели в этом доме.
