“Гражданин” Достоевский
Хреновы дома. Так называли постройки архитектора Александра Сергеевича ХрЕнова. Или ХренОва, как подметил поэт Николай Голь, автор нижеследующего стиха.
Средь капителей, ламбрекенов,
Кариатид, колонн, аркад
Жил зодчий Александр Хренов.
Хренов — иные говорят.
Расскажем честно, без отточий,
Одну историю о нем.
На освященье (это модно!)
Явились в качестве гостей
И покорители бомонда,
И представители властей
Трибуну получив для слова,
Подрядчик бросил между слов:
— Постройка, как никак, Хренова!
— Я — Хренов! — Возопил Хренов.
Хор светских дам и джентльменов
Петь славу зодчему готов:
— Ты гений, архитектор Хренов!
А Хренов крикнул:
— Я — Хренов!
И после этого понуро
Едва сыскать под старость смог
В истории литературы
Свой безударный уголок.
Кульбит Достоеского
В самом начале 1870-х годов Достоевский совершил нечто невообразимое с точки зрения либеральной интеллигенции. Во-первых, он выпустил роман «Бесы», показавшийся «уродливой карикатурой, кошмаром мистических экстазов и психопатии». Это отрывок из воспоминаний, которые мы еще процитируем. А во-вторых, он стал редактором «Гражданина», издававшимся реакционным князем Мещерским. Радикально настроенная молодежь называла князя царским холуем. Его печатный орган был верноподданническим изданием, и появление там бывшего каторжника Достоевского шокировало интеллигенцию.
Типография Траншеля
«Гражданин» печатался в типографии Траншеля в здании на углу Невского и Владимирского. Это было еще до перестройки дома архитектором Хреновым. Будучи редактором, Достоевский частенько сюда наведывался, и об этих визитах довольно подробно рассказала Варвара Тимофеева: писательница и переводчица, а на тот момент корректорша. Ее воспоминания так и называются: «Год работы с знаменитым писателем».
Каким же она увидела этого знаменитого писателя:
«Из комнат слева вышел Траншель вместе с невысоким, среднего роста, господином в меховом пальто и калошах…
Один раз я решилась поднять на него глаза, но, встретив неподвижный, тяжелый, точно неприязненный взгляд, невольно потупилась и уже старалась на него не смотреть. Я угадывала, что это Достоевский, но все портреты его, какие я видела, и мое собственное воображение рисовали мне совсем другой образ, нисколько не похожий на этот, действительный, который был теперь предо мною.
Это был очень бледный — землистой, болезненной бледностью — немолодой, очень усталый или больной человек, с мрачным, изнуренным лицом, покрытым, как сеткой, какими-то необыкновенно выразительными тенями от напряженно сдержанного движения мускулов. Как будто каждый мускул на этом лице с впалыми щеками и широким и возвышенным лбом одухотворен был чувством и мыслью. И эти чувства и мысли неудержимо просились наружу, но их не пускала железная воля этого тщедушного и плотного в то же время, с широкими плечами, тихого и угрюмого человека. Он был весь точно замкнут на ключ — никаких движений, ни одного жеста, — только тонкие, бескровные губы нервно подергивались, когда он говорил. А общее впечатление с первого взгляда почему-то напомнило мне солдат — из «разжалованных», — каких мне не раз случалось видать в моем детстве, — вообще напомнило тюрьму и больницу и разные «ужасы» из времен «крепостного права»… И уже одно это напоминание до глубины взволновало мне душу…
Траншель провожал его до дверей; я смотрела им вслед, и мне бросилась в глаза странная походка этого человека. Он шел неторопливо — мерным и некрупным шагом, тяжело переступая с ноги на ногу, как ходят арестанты в ножных кандалах.
— Знаете, кто это? — сказал мне Траншель, когда захлопнулась дверь. — Новый редактор «Гражданина», знаменитый ваш Достоевский! Этакая гниль! — вставил он с брезгливой гримасой».
Барышня газету печатает
«Этакая гниль» приступила к работе в журнале. Кто работал в печатном СМИ, тот в курсе, что рабочий день не нормирован, иногда приходится задерживаться, а то и ночевать.
И вот как-то поздно вечером Достоевский попросил Тимофееву купить ему папирос. Варвара Васильевна потратила последний гривенник, это десять копеек, на апельсины, поскольку Достоевского мучила жажда. Довольно странное решение предложить цитрусовые человеку, который хочет пить, но мемуаристике виднее. В то время дом перестраивался по проекту архитектора Крейзера.
И вот как Тимофеева описывает путь в типографию: «Лестницы уже не было. И Федора Михайловича и меня спускали и поднимали тогда рабочие на руках. И однажды ночью, спускаясь таким образом, с фонарями и на руках, я увидела на тротуаре толпу любопытных, которые с волнением спрашивали друг у друга: «Что это значит? Похищение, что ли? Или пожар?» — «Никакого пожара нет, — отвечали рабочие, — барышня здесь газету печатает…»»
Федор Михайлович продержался в «Гражданине» недолго. Он даже умудрился загреметь под арест и отсидеть на гауптвахте на Сенной площади за публикацию статьи Мещерского «Киргизские депутаты в С.-Петербурге». Мещерский процитировал царя, слова монарха следовало заверить у министра двора. Достоевский этого не знал, не заверил и сел на два дня под арест.
По сравнению с этими драконовскими методами нынешние СМИ живут просто в райских условиях, хотя их редакторы периодически подвывают на тему цензуры.
